- Это случилось, когда я еще учился в школе, и весь наш класс выбрали для съемок фильма о Зое Космодемьянской. Мы играли ее одноклассников, а у меня даже было несколько строчек текста. Далось мне это с огромным трудом, я даже вспотел! А потом еще и дома получил нагоняй от родителей: прежде чем сниматься в кино, нужно учиться!
- Вы ведь с детства были окружены талантливыми и даже гениальными людьми, всерьез относящимися к искусству… Даже с Анной Андреевной Ахматовой были близко знакомы.
- Когда мне было лет пять, вместе с мамой я переехал в «писательский» дом в Нащокинском переулке. Тогда в нашем окружении стали появляться люди из мира литературы - Мандельштам, Ильф, Светлов, Олеша… Центральное место в гостиной занимал диван для почетных гостей, а нам, детям, не позволялось на нем сидеть. Анна Андреевна, когда приезжала, царила на этом диване и даже забиралась на него с ногами, пила кофе, принимала гостей. Еще ребенком я осознал - она особенная. Эта прическа с челкой, просторные длинные платья, царственные жесты, медленные движения - все было необычно. Я знал, что она приезжает из Ленинграда, поэтому он представлялся мне сказочным городом, где живут такие же неземные дамы. И когда еще до войны мама и Анна Андреевна впервые привезли меня туда, Ленинград оказался именно таким - сверкающим, праздничным, нарядным. Тогда я впервые побывал и в Царском Селе, экскурсию по которому провела сама Анна Андреевна, показывая нам укромные уголки и рассказывая о Пушкине. Десятки лет спустя я и сам получил возможность почувствовать себя героем того времени. Съемки фильма «Звезда пленительного счастья», где я играл князя Трубецкого, проходили именно в Ленинграде...
(Окончание на стр. 5)
(Окончание. Начало на стр. 4)
Приезжая в Москву, Ахматова всегда останавливалась у нас, сначала в «писательском» доме, потом в квартире на Ордынке, которую получил мой отчим, писатель Виктор Ардов. Там собирались удивительные люди, разговаривали, спорили, устраивали чтения. Именно у нас Анна Андреевна впервые увиделась с Мариной Ивановной Цветаевой… Конечно, многие были готовы приютить Ахматову, но она почему-то предпочитала мою шестиметровую комнатку, которую я уступал ей каждый раз. Туда входили только топчан, маленький столик, тумбочка и стул… Здесь она работала над переводами в тяжелое время, когда находилась в опале. Но что бы ни происходило, Анну Андреевну никогда не покидало мужество. Это качество, отличающее людей высшего порядка, помогало ей пережить все. Однажды утром в нашем доме, как обычно, долго завтракали, одни уходили, другие приходили, постоянно разогревался чай, велся неторопливый разговор. Дождавшись, пока собеседник закончит фразу, Анна Андреевна спокойно встала из-за стола и со словами «Я на минуту вас покину» ушла в свою комнату. Когда мама через какое-то время заглянула туда, она увидела, что Анна Андреевна лежит неподвижно и лицо ее смертельно бледно. Вызвали «скорую», оказалось - инфаркт… Это случилось сразу после моего ухода, и когда вечером я вернулся домой, то был поражен: «Как так, я же завтракал с ней!» Тогда жизнь Анны Андреевны висела на волоске. Мама очень переживала, ведь Ахматова была ее ближайшей подругой. С годами между ними сложилось огромное доверие: маме первой Анна Андреевна читала новые стихи, вместе с ней выбирала наряд для поездки в Англию, где ей вручали диплом почетного доктора Оксфордского университета. В последние годы мама следила за ее режимом и питанием, назначенным врачами. Она была с Ахматовой рядом и в последний день, в санатории в Домодедово… Одна из самых дорогих вещей, что у меня сейчас есть, - это портрет Анны Андреевны, который я написал по ее просьбе. Учиться рисовать я начал еще в юности, это казалось мне необходимым, естественным. Во время войны, в эвакуации в Бугульме, я вместе с матерью работал в театре, оформлял декорации к спектаклям. А много позже, находясь на воинской службе при Театре Советской армии, я стал брать уроки у Роберта Фалька. Почему-то Анна Андреевна живо интересовалась моими успехами в этой области и, когда я все забросил, сказала: «Жаль. Я хотела предложить вам написать мой портрет». Надо сказать, что Ахматова говорила мне «вы», даже когда я был шестилетним мальчишкой! Я остолбенел от неожиданности, ведь к тому времени создал всего пять-шесть портретов своих знакомых. Но все-таки решился. Когда дома никого не было и мы оставались вдвоем, я вставал за мольберт. «Мне кажется, вам удаются лица», - веско сказала Ахматова, когда портрет был готов. Еще она позволяла мне… шутить над ее стихами. Мало кто знает, но Анна Андреевна, бывало, иронизировала по поводу собственных сочинений. В такие минуты в ее глазах появлялось какое-то лукавое упрямство. Как-то в присутствии гостей Анна Андреевна попросила меня исполнить ее стихи на мелодию популярного романса. Стихи Ахматовой! Услышав такое предложение, гости насторожились, притихли, я растерялся. Но отступать было некуда, и, когда Анна Андреевна сама стала подсказывать мне строки, я осмелел и постепенно романс обрел веселую форму. Этой пародией Ахматова потом нередко «угощала» гостей.
- Анна Андреевна была из тех, кто понял Вас, когда Вы предпочли кино театру?
- Она даже подсказала мне тему для моего режиссерского дебюта. Я в то время снимался в Ленинграде и, поскольку зарплата не позволяла жить в гостинице, остановился у нее. Даже если я возвращался со съемок поздно, Ахматова ждала меня, чтобы вместе пить чай. Вот во время одного такого чаепития я и посетовал, что не знаю, какое произведение взять для дипломной работы по режиссуре. Она ответила: «Конечно, «Шинель»!»
- К сожалению, фильм остался неоконченным…
- Да, снять финал мне не дали: диплом защитил, что же тебе еще нужно? Но фильм получился - во многом благодаря Ролану Быкову. Он закрыл своим мастерством все недостатки съемочного процесса, очень маленький бюджет и хилые декорации. Работали зимой, и над сценой ограбления Акакия Акакиевича бились много дней подряд. Снимали ночью, в каменной галерее. Было холодно, но бесснежно, и вместо снега использовали опилки. В первые же дни Быков простудился и потом играл с высокой температурой. И вот наступает очередная ночь, погода отвратительно сырая, дует ветер, одежда на всех мокрая… Быкову нужно снять шубу и шапку перед тем, как войти в кадр. Любой другой уже плюнул бы и отказался - здоровье дороже! Но Ролан Антонович обладал огромной добросовестностью, приверженностью делу, он не мог так поступить. И когда прозвучала команда «Мотор!», человек, который только что сидел с полузакрытыми глазами и кашлял, преобразился. Сделал все именно так, как я задумал, и это при том, что у Гоголя сцена ограбления опирается на одно-единственное слово: «Караул!» Но Быков играл так, что у меня замирало сердце, было даже страшно…
- Благодаря этому фильму Вы познакомились с французским актером Марселем Марсо?
- Да! Марсо посмотрел мою картину в Париже и высоко оценил ее, в первую очередь потому, что роль Акакия Акакиевича будто нарочно создана для актера, способного передать чувства героя без слов. А Марсо в этом не было равных. После просмотра он пожелал со мной встретиться. Это было удивительно! Обгоняя переводчиков, мы общались буквально на пальцах, а то и с помощью рисунков. И вот какое-то время спустя я получаю приглашение из Парижа. Марсель Марсо предлагает мне снять картину по одному из произведений Гоголя с ним в главной роли! Около года мы активно переписывались, отправляли друг другу письма с рисунками, склонялись к экранизации повести «Нос». И вдруг Госкино запрещает мне работать над этой лентой. Я говорил чиновникам: «Мне стыдно объяснять, что наше руководство возражает против того, чтобы Марсель Марсо играл русскую классику», - но в ответ услышал: «Тогда напишите, что вы заболели»… Конечно, я смирился не сразу, куда-то ходил, просил, но мечту пришлось похоронить.
- И «Шинель», и следующая Ваша картина, «Три толстяка», сняты на самом высоком уровне. Почему же Вы перестали заниматься режиссурой?
- Дело в том, что современные условия на киностудиях не предполагают ни долгого поиска, ни ожидания, ни кропотливого труда. И режиссер, и актеры поставлены в жесткие рамки, срок выхода фильма строго оговорен. Все это отражается на качестве, а я работать так не хочу, ведь в свое время видел в деле таких мастеров, как Хейфиц или Калатозов. Когда создавалась картина «Летят журавли», Михаил Калатозов и оператор Сергей Урусевский каждую сцену снимали по нескольку дней. В сценарии был запланирован эпизод, в котором Вероника и Борис идут вдоль моста, и визуальный ряд выстраивается так, будто они поднимаются в небо. Ради этого кадра съемочная группа в полном составе несколько раз собиралась в четыре утра, нам накладывали грим, устанавливали оборудование. А на рассвете Калатозов с Урусевским смотрели куда-то вверх и говорили: «Нет! Небо сегодня не то. Попробуем завтра». И снять эту сцену так и не удалось, потому что делать ее абы как режиссер не хотел. Эпизод, где Борис падает сраженный пулей, длится чуть больше минуты. А снимали его три дня! Режиссеру хотелось, чтобы все было естественно, поэтому он просил меня падать с открытыми глазами, но я все равно закрывал их, потому что брызги летели в лицо. И пока я, одетый в шинель, лежал в луже, Урусевский ездил вокруг меня на тележке, которую сконструировал сам. Он постоянно что-то изобретал! Придумал специальный подъемник, который позволил создать сцену предсмертных видений Бориса: я бежал по лестнице, а он поднимался на лифте, установленном в лестничном проеме. И не только они так работали, а многие! Хейфиц остановил съемки «Дамы с собачкой» на два года из-за моей болезни глаз! Мне пришлось проходить серьезное лечение, и режиссер решил ждать, хотя не было гарантии, что я вообще когда-либо выздоровею.
- Вас ведь изначально не хотели брать на роль Гурова?
- Хейфиц как раз очень хотел. Мы с ним долго готовили эту роль, обсуждали, репетировали, но когда он представил мою кандидатуру на художественный совет, раздался хор разочарованных голосов. Я сидел за дверью и слышал, как маститые режиссеры убеждали Иосифа Ефимовича, что Баталов - это рабочий паренек из «Большой семьи», который не сможет сыграть чеховского героя, русского интеллигента. Для меня же это был шанс перейти в другое амплуа, потому что после «Большой семьи» и «Дела Румянцева» меня завалили сценариями с однотипными ролями рабочих. Поэтому я старался убедить всех, что подхожу на эту роль! Даже стал сознательно старить себя - отпустил бороду, сутулился, выбрал для проб туфли большего размера, чтобы утяжелить походку. Надел на безымянный палец кольцо, чтобы придать хоть какой-то лоск огрубевшим от возни с автомобилем рукам. В результате худсовет, хоть и со скрипом, утвердил меня. Но, как оказалось, трудности только начинались.
Съемочную площадку окружали поклонники Чехова, старушки и старики, которые, казалось, знали о писателе все! Одна из них, божий одуванчик, все повторяла: «Он ходит носками внутрь! Косолапит! Человек тех времен, тем более персонаж, которого отождествляют с самим Чеховым, не мог так ходить!» А вы попробуйте сознательно изменить свою походку и при этом играть! Но я это делал, с трудом скрывая раздражение, возникшее против этих «наблюдателей». С горечью думал, что у интеллигентов и аристократов ноги и руки с рождения «привинчены» совершенно иначе, чем у меня. Они снова и снова указывали на мой «недостаток», я отшучивался, а в душе все кипело… И однажды на площадке появился очень древний старик, который знал Чехова лично. Он почти ничего не слышал и решил, что я играю самого Антона Павловича. Посмотрев на меня, старик выдал: «Вот-вот, точно, похож, и бороденка такая же! Тот тоже с палочкой ходил. Гляди, вон он и ногами загребает, косолапит, точно Чехов!».